Бессердечные признания

Вот влюбленный, весь в золотой пыльце,
за трамваем бежит, изменившись в лице,
забывает про ужин и рабочий звонок,
с наслаждением слышит, как взводит курок
божество с потолка ресторана «версаль».
И влюбленному вроде бы жизни не жаль.

Но потом (до полуночи, кстати сказать)
наступает усталость, и манит кровать,
и влюбленный наивно мечтает, что завтра
будет лучше сегодня, и, полон азарта,
жажды жизни и новых воздушных строений,
засыпает под крыльями ангельской тени.

но ему почему-то не снится объект,
а является некто, похожий на всех,
и занудно бубнит про две банки фасоли,
вёдра, доски, пора разобрать антресоли,
тетилюсин сарай и гараж дяди Мити.
И влюбленный проснется, крича: «Помогите!»

Помогите мне быть, не рассыпаться в прах,
не забыть свое имя, блуждая впотьмах,
мимо стула не сесть, не заляпать пиджак,
не упасть вместе с лифтом в колодезный мрак,
не споткнуться случайно об свой же ботинок
и себе самому не совсем опротиветь.

I
Что еще происходит, пока ты спишь?
Мир снаружи превращается в мандарин.
Без кожи он распадается на куски,
Лопается, призывно пахнет и влажно блестит.

Вот рожа лужи на асфальте лежит,
Вот ухо месяца в небе парит,
А тебя, теплого, сладко укачивает и мутит,
Мягкая бездна держит тебя в горсти.
II
Чего еще ты не видишь, пловец в тиши?
Ветер тучи в небе твоем крушит,
Черная яма смотрит в тебя и молчит,
Маятник вздрагивает и застывает на полпути.

Запах полыни сползается на пустыри,
Мимо бежит кто-то серый с дырой внутри,
Куча какого-то хлама в закате горит, ¬—
Вот и вся песня познания мира. Пой или умри.

Так устала от этого серебра,
от ветра как будто морского,
от прибоя костлявых веток,
что скелет внутри меня плачет,
шаг сбивается, руки шепчут
обо всем, что вижу, и о том, что не слышу.

А о том, что не помню,
напишу на боку незнакомой рыбы,
выпущу ее в большую лужу
и буду смотреть, как она в пучину уходит.
Но серебро продолжает литься
с неба в окно и обжигать кожу,
и уже непонятно, кто дышит,
и почти не важно, о ком я помню.

Вот приходит грозный ангел, говорит, что нынче воздух
Стал стеклом прохладным, жидким и твердеет с каждым часом.

Он пришел, чтоб сообщить мне, что давно пора прощаться:
Мы так долго были вместе, что похожи на супругов.

Говорит он между делом: мол, не бойся, тьма ночная
Льется не с небес сквозь ветки, а из тела через ребра.

Говорит он: бросим жребий, кто из нас кого покинет,
Кто останется, а после тоже выйдет на дорогу.

А еще, что стоит только посмотреть в упор на небо —
Проглядишь на небе дырку. Вот тогда и станет страшно.

Ты дурак, говорю, прекрати заглядывать в люк.
Там, наверно, крысы, говорю, нос отгрызут.
А ты все смотришь, принюхиваешься к гнилью,
Как будто ищешь подземный город или мумию Хатшепсут.

Ты дурак, говорит мумия Хатшепсут,
Мой город совсем в другом месте, туда не везут
Поезда, пароходы, такси. Лучше давай налью
Того, что осталось от пота рабов и слуг.

Ну и дура ты, говоришь, Хатшепсут.
Слуги и рабы сами пот свой пьют,
Когда прокладывают тебе маршрут
Из подземного города — в наш — сквозь бетон и грунт.

Вы все дураки, говорю, закройте уже свой люк,
Вон дети из школы идут – еще, чего доброго, упадут.
Пейте пот, или кровь, или сидр, или брют,
Все равно придут бомжи – и ваш люк продадут.

А на приеме металлолома сидит мумия Хатшепсут.
Поит всех по́том рабов и любимых слуг,
Ждет, когда бомжи крышку люка ей принесут,
Выпьют весь пот и, наконец-то, ее, Хатшепсут, убьют.

Тут коготком поскребли,
тут - лопатой,
туда посмотрели,
сюда - забыли,
и молотком попытались,
и матом,
и песенку спели,
да водой не полили.

вроде бы выросло -
да какое-то не такое:
не то сажали,
не то растили.
вот что это, мужики, скажите
за баобаб на проходе -
ни пройти, ни проехать
на хромой кобыле.

Всё изменяется, кроме палочки от эскимо.
Вот натюрморт, содержащий яблоко и трюмо.
Яблоко, зеркало и пестрые тридцать лет.
Можно ли в этом трюмо отразиться теперь? разумеется, нет.
Вот пейзаж, заключенный между кирпичной стеной
и бетонной стеной - на той стороне мостовой:
Четыре старых осины, три очень высоких сосны.
Я наблюдаю за ними с девятой своей весны.

На десятую осень выпал такой листопад,
Что как по сугробам возвращались из школы назад -
в запахи супа, книг, чернил, нафталина.
Я тогда научилась лица лепить из глины.

Тогда же меня научили числа закручивать в серпантин
и бросать их наверх, в потолок из-за праздничных спин
трех поколений родни на фоне пяти поколений вождей.
Окна в мороз открывали только по крайней нужде.

Можно по кромке прибоя идти, собирая янтарь.
Можно по краю ангины пройти ненавистный январь.
Можно разматывать, сматывать и заплетать в кружева.
Можно молоть, перемешивать и умножать на два.

Меня научили делиться, но не научили делить -
Может, оно и к лучшему: авось, будет крепче нить,
что у входа привязана, клубок - со мной, в глубине,
Куда лишь изредка и случайно долетают звуки извне:

Тихие позывные, музыка сфер и скрип половиц,
Далекие выстрелы, стрекот вязальных спиц...
Долетают - и падают, будто побелка на черной лестнице с потолка,
падают с губ в сугробы хлопья засохшего молока.

Всё во всё превращается, кроме палочки от эскимо.
Я возвращаюсь домой из школы, а там вместо двери - трюмо

***
Выходит время на полустанке, глядит растерянно по сторонам. Усы седые, в зубах цигарка, полно у времени вопросов к нам: какие роли сыграли пули? какие песни весной слагали? До синя моря не дотянули, в пути уснули, полынью стали. Стальной осокой, свинцовой пылью, бетонной крошкой, небесным сводом, дождливой хмарью, безглазой швалью, селедкой в банке, венцом природы.
На полустанке земля не дремлет, родит исправно, хоронит к сроку да дни считает. В такую землю уйти не стыдно, да много ль проку? Да много ль толку от всякой твари — непарной, парной иль андрогинной, когда под метром земли кемарит иль дрыхнет, дрыхнет, прикрыв холстиной весь срам свой нежный — земли подарок, должок пред ней же да страх небесный. (Не мор погубит — так гром ударит.) Какое море? какие песни?

Так вот сидел у окна сонный, сидел,
хотел, чтобы мир закончился, не успел
зевнуть как следует — а вот и всё:
ангел рулончик неба в утиль несёт.

Потом протер глаза и умыл лицо,
водички выпил, достал винцо
из чешской тумбочки — опять не успел:
архангел во всю мочь в дуду задудел.

Достал беруши себе и налил вина
ему — мол, заткнись, старина,
но тем временем — цокот, лязг, вопли, стон:
всадники скачут сверху, люди вопят со всех сторон.

Еще б не вопили они, когда благодать
смотрит в лицо, как родная мать.

***

Всё изменяется, кроме палочки от эскимо.
Вот натюрморт, содержащий яблоко и трюмо.
Яблоко, зеркало и пестрые тридцать лет.
Можно ли в этом трюмо отразиться теперь? разумеется, нет.

Вот пейзаж, заключенный между кирпичной стеной
и бетонной стеной - на той стороне мостовой:
Четыре старых осины, три очень высоких сосны.
Я наблюдаю за ними с девятой своей весны.

На десятую осень выпал такой листопад,
Что как по сугробам возвращались из школы назад -
в запахи супа, книг, чернил, нафталина.
Я тогда научилась лица лепить из глины.

Тогда же меня научили числа закручивать в серпантин
и бросать их наверх, в потолок из-за праздничных спин
трех поколений родни на фоне пяти поколений вождей.
Окна в мороз открывали только по крайней нужде.

Можно по кромке прибоя идти, собирая янтарь.
Можно по краю ангины пройти ненавистный январь.
Можно разматывать, сматывать и заплетать в кружева.
Можно молоть, перемешивать и умножать на два.

Меня научили делиться, но не научили делить -
Может, оно и к лучшему: авось, будет крепче нить,
что у входа привязана, клубок - со мной, в глубине,
Куда лишь изредка и случайно долетают звуки извне:

Тихие позывные, музыка сфер и скрип половиц,
Далекие выстрелы, стрекот вязальных спиц...
Долетают - и падают, будто побелка на черной лестнице с потолка,
падают с губ в сугробы хлопья засохшего молока.

Всё во всё превращается, кроме палочки от эскимо.
Я возвращаюсь домой из школы, а там вместо двери - трюмо.

Всякие люди приходят в мой дом на краю утёса -
переждать непогоду, поговорить да поужинать,
выспаться - и исчезнуть.
Некоторые в благодарность мне оставляют что-нибудь
крайне нелепое, трогательное и бессмысленное до смешного.
И хлопотное, кстати.

Заходил как-то господин благородный - оставил на прощанье розу.
Роза, конечно, увяла и рассыпалась лепестками -
выметай их потом из-под шкафа.
Приходил молодой ученый - написал письмо на прощанье.
Я его, разумеется, не прочитала, потому что читать не умею.
Но сожгла - от греха подальше.
Ночевал в грозу поэт весьма бледнолицый
и поутру мне стихи читал - чуть завтрак его не спалила.
Вообще, от него - одно беспокойство.
Приходил однажды заморский художник - весь вечер
рисовал мой портрет. Оставил, конечно, - да я его на растопку пустила:
у меня ж глаза, а не блюдца!

Приходил молодой рыбак - в грязной рубахе, с чернотой под ногтями,
с лицом обветренным и нахальным. А в отместку, что смотреть на него не хотела,
оставил под шкафом полрыбины дохлой.
Мол, пусть тухнет, пусть весь дом пропахнет -
будешь помнить меня, неприветливая девица.
Глупый.

Я возьму половинку рыбки и сделаю из неё целую рыбину - большую-пребольшую.
С чешуей переливчатой - как нутро фарфоровой чашки.
С плавниками и хвостом, звенящими, как ноябрьские льдинки.
С глазами человечьими, с голосом птичьим.
На спине у нее будет город - из хрусталя, серебра и солнца.
И когда твоя лодка разобьется о скалы,
а тебя на остров выбросит - мокрый и плоский камень,-
тогда приплывёт за тобой моя волшебная рыба,
ты взойдешь ей на спину, войдешь в чертог хрустальный
и, у окошка сидя, поплывёшь к моему утесу.

Мне кажется, это случится в апреле.